Теперь, когда художником можно стать, прибив свои гениталии к брусчатке Красной площади или облив бензином здание ФСБ, а музыкантом – попрыгав пятой точкой на клавиатуре старого «Блютнера» и вдобавок разрубив его топором (желательно – в присутствии телекамер), поэтов стало так много, что просто аллес капут.
Но ты же реалист и понимаешь, что стихосложение является древним искусством со своими жёсткими правилами, и не станешь называть себя поэтом, выкрикнув в пространство нечто неосмысленное? Такие, конечно, есть, но их, кроме них самих и их фанов, поэтами никто не считает.
Если ты чувствуешь, что в тебе внезапно, сами собой, возникли некие строчки, приоткрывающие нам смысл бытия с совершенно неведомой стороны, мы уполномочены лишь восхищённо умолкнуть. Как знать, может, именно этими словами через тебя с нами пытается контактировать Высший Разум?!
Однако если строчки всё лезут и лезут, а со стороны, как бы ни казались тебе важными, выглядят какой-то странно законспирированной чушью, вынуждены огорчить: тебя посетила страшная болезнь, и имя ей – графомания. То есть, если по-гречески, односторонне-безответная любовь к письму.
В связи с этой бедой позволь поделиться с тобой самой краткой в мире теорией стихосложения, которая поможет тебе понять, что представляет собой поэтическая работа. Одна из самых тяжких в мире, что б ты знал.Раз. В стихах есть размер.
…Как это там у Пушкина? «Туманной зарёю покрылся Восток?» — или, кажется, румяной? Так вот – в данном случае не имеет никакого значения, какой именно зарёй он там покрылся, потому что на размер это никак не влияет. Размер остаётся – пожалуйста, не пугайся! – четырехстопным амфибрахием, даже при смене трёхсложного эпитета с ударением на втором слоге. Заря здесь может быть и железной, и нахальной, и бордовой. ПО-ФИ-ГУ.
Откуда понятно, что это именно «амфибрахий»? Попробуй отстучать этот ритм пальцем или карандашом по столу: туМАнной (румЯной) зарЁю покрЫлся востОк – слышишь? Чётко выделяются ударения второго, пятого, восьмого и одиннадцатого слога. Между ударениями – два слога, и это значит, что размер – трехсложный. Трехсложных размеров всего три – дактиль, амфибрахий и анапест, названия, сам понимаешь, древнегреческие.
У дактиля ударение падает на первый слог («плАкала сАша, как лЕс вырубАли» — Некрасов), у анапеста – на третий («куковАла кукУшка седАя, предвещАя счастлИвые днИ» — просто на ум взбрело). А строчка о заре с фиксированным ударением на второй слог («румЯной») – типичный амфибрахий.
Два оставшихся из пяти классических размера – двусложные ямб и хорей. У ямба ударение падает на второй слог («когдА не в шУтку зАнемОг» — Пушкин, а у хорея – на первый («бУдь же тЫ вовЕк благОсловЕнно» — Есенин).
Можно ли писать вообще без размера? Еще как можно. Стихотворение без размера, напоминающее обычную бытовую речь (мы же говорим обычно неритмично, правда?) называется «верлибром» — от французского выражения «verse libre» — вольный стих. Учти, что стихотворение без размера будет куда сложнее запомнить; на верлибр вряд ли напишут песню.Два. В стихотворении есть рифма.
Немецкий монах-бенедектинец по имени Отфрид придумал это изящнейшее украшение строки в IX веке. С помощью своего изобретения – созвучий на концах строк – он создал первые в мире рифмованные строки – разумеется, евангельские.
А в русской поэзии до великого Михайлы Ломоносова, привившего нам европейские нормы стихосложения (силлабо-тоническую систему, подразумевающую равный счёт и ударений, и слогов в строке), рифмовали только шутливые строки. Всё серьёзное ни в коем случае не рифмовалось! И только с XVIII века, вслед за лирикой Кантемира, Полоцкого, Сумарокова, Тредиаковского, Ломоносова и Державина, рифмованной стала почти вся лирика, и к пушкинскому периоду рифмовали уже все, кто хотел называться поэтами.
Рифма бывает всякой – точной и неточной, звучной и незвучной, полной и усеченной, простой и составной, это уж кто как слышит, – но лишь при долгой и исступлённой работе со звуками родного языка можно научиться слышать, какая рифма действительно хороша, а какая плоха.
Представь себе, рифму поэта Цветика (из «Незнайки в Солнечном городе» Николая Носова) «палка-галка», несмотря на её точность, современные поэты хорошей рифмой не считают! И «любовь-морковь» тоже им не нравится, они, видите ли, вообще бы предпочли вообще не рифмовать первое слово!
Современные поэты внутренне согласились с тем, что высший пилотаж – это рифмовать РАЗНЫЕ ЧАСТИ РЕЧИ.
То есть, «астрагал – обстругал», «шумер-шумел» и всякие там прочие «затяга – Сантьяго» — это «куль», а «красивый – велеречивый» и «совок-станок» — это «фу».Три. В стихотворении есть метафора, уникальная интонация и особое действие — лирическое.
Поэзия – это «высшая речь», концентрированная и образная настолько, насколько это вообще возможно, плотная и на каждом шагу фонтанирующая смыслами явными, но еще более – скрытыми. Строчки, не изобилующие смыслами, называются «проходными», то есть, не несущими никакой особой «нагрузки».
Но опирается стихотворение на точные и никем прежде не найденные сравнения. То есть, мало назвать снег деревянным, от этого он деревянным не станет. А вот опилочным – вблизи лесопилки! – он стать может вполне.
Поэт внутренне понимает, что создаёт нечто вечное – образ, который должен впечататься в сознание как его современников, так и отдалённых потомков, и описывает своё отношение к жизни, желая, чтобы оно осталось в истории литературы, как заслуживающее внимания и, может быть, рассмотрения. Здесь поэт опирается на уникальность интонации произнесения даже самых простых вещей, констатацию того, что, казалось бы, и так ясно, но сквозь эти простые вещи сквозит что-то иррациональное, словно бы человек этот и отсюда, и не отсюда.
Отсутствие в стихотворении изощрённой языковой формы может привести к тому, что тебя будут поначалу считать простачком… Отсутствие в стихотворении потаённой мысли – тем более – даже если она выражается исключительно посредством косвенным – например, при помощи описания некоего пейзажа.
И еще – поэту не обязательно рассказывать историю того, кто куда пошел, что сделал и что из этого в итоге вышло. Лирическое действие может быть «чистым созерцанием», не переставая от этого быть действием. То есть, наблюдение за вещами и явлениями окружающего мира и вынесение оценок этим вещам и явлениям чаще всего и является стихотворным сюжетом. Прикинь, да?Четыре. Стихотворению свойственна трагическая высота взгляда.
Ты можешь, конечно, этот пункт пропустить, тебе никто слова не скажет, но истинная поэзия создается для того, чтобы читатель, следуя за поэтом, оторвался от приземлённого быта. Тупое перечисление твоих дневных практик никому ничего не даст.
Читая стихотворение, вслед за поэтом читатель произносит фразы натуры поистине неземной и отчасти презирающей всё земное. Поэты часто говорят о смерти, но никогда её не смакуют. Смерть для поэта – одна из форм сношения с вечностью, главный жизненный экзамен, испытание на прочность.Пять. Стихотворение – это гармоническое единство.
Поэзия, содержащая в себе предельно разнящиеся между собой слова (кроме мата, который в стихах вообще не радует) называется эклектической. Сейчас почти вся поэзия такая.
Но главное, чтобы в стихах и жаргонная, и высокая лексика оправдывались всеми внутренними противоречиями поэта. За каждым поэтическим словом стоит довольно высокая плата, а если нет, такому поэту вряд ли поверят.Шесть. Стихотворение – это речь лично твоя и лично всех.
Поэт стремится к впечатлению, будто бы то, что он говорит, может сказать кто угодно, любой его читатель. Но каждый поэт характерен исключительно «своей» интонацией, по которой его можно отличить от других. Как этого добиться, не скажет никто. Ни один стиховед.Семь. Стихотворение приносит новые смыслы, зовёт к пересмотру всего ценностного ряда.
И последнее: если ты чудишь что-то под Полозкову и считаешь себя крутой поэтессой, ты просто ничто. Полозкова стала Полозковой именно потому, что никому изначально не подражала, и подражать уже не будет. Короче, в поэзии всё решает личность. И каждое стихотворение – это и следование традиции, и попирание её.
Понял теперь, как это сложно?
«Но в этом-то и прелесть» (с).
