В среднем человеку нужно 7 минут, чтобы уснуть. 420 секунд, чтобы оказаться в другом дне и не испугаться этого.
Раз.
Как же болят мои ноги, стопы словно скрутило, во всем виноваты синяки и то, что я постоянно боюсь упасть, я не умею падать. Я слышала, что кости ломаются не потому что они слабые, а потому что мышцы в момент перелома в этом месте слишком напряжены и дают слишком большую нагрузку. У меня было так много переломов, каждый я помню. Каждый до сих пор болит морально.
Двадцать девять.
Когда ты лежишь в больнице один, очень маленький и очень долго, у тебя открываются разного рода способности. Спустя четыре недели неподвижной лежки на кипенно-белых простынях, я научилась распознавать по стуку каблуков, сквозь открытое окно, когда идёт моя мама. Характерные, расторопные шаги через всю парковку для машин скорой помощи, потом шаги прекращались – она входила в парадный вход и вызывала лифт. С первого стука каблука я уже рефлекторно начинала скучать, два часа для посещения в будни. У меня было 4 минуты, чтобы застегнуться «на молнию» внутри, пока она не войдёт в палату с натянутой поверх боли улыбкой.
Шестьдесят семь.
Зачем мы все время встречаем одних и тех же людей в разные периоды жизни, для чего нам вектора, может быть я со всем не хочу меняться местами с кем-то из тех, кем никогда не была любима в ответ. Почему меня никто об этом не спрашивает прежде чем запустить ко мне в жизнь какого-нибудь соседа по парте из начальной школы, я злопамятна, но не мстительна.
Девяносто один.
Наверное, во всем всегда виновата смерть. Как же иначе, вся эта ваша любовь, бездушный секс, бездумное размножение, словно латентная аутофобия, борьба за лидерство, чертов страх выйти из дома без смартфона, бесконечная графомания, картины, фильмы и много всего другого — лишь страх перед смертью, лишь непреодолимое желание оставить маленькую часть себя после нее. Ксензюк и так все разжевал касательно детерминации смерти, а вопросы все рождаются и рождаются, приходят откуда-то , откуда их не ждут. Все такие беспардонные. Особенно моя гебефрения — не могу выйти из детства, наверное, не хочу никогда умирать.
Сто сорок восемь.
А в детстве бабушка пекла блины на завтрак и разрешала есть столько сладкого, сколько захочу. Она гладила меня по волосам и говорила, мол, вот ты вырастишь и пойдешь учиться в театральное, будешь играть на сцене, а может даже в кино и все увидят какая ты красивая изнутри, сколько света ты можешь дать людям. Она умерла так и не дождавшись моего поступления в «Щуку», так и не узнав, что свет, который она видела во мне был лишь отблеском ее собственных глаз, подсвеченная изнутри ее собственной любовью я рада, что она не увидела, какие демоны живут в моей голове, забрав власть у души.
Сто девяносто девять.
А душа так и продолжает болеть за все, мучает холодный разум за неисполненные мечты, за прогулянные уроки, за перепитые лишние бокалы, за истерики на кафельном полу ванной комнаты, за глупые смс, за нелюбовь к себе и людей, которые были в этом повинны и за все грубые слова, сказанные в гневе, кричит, надрывается, о прощении каком-то кого-то за что-то. О чем ты, голубушка, давай уже спать, не мешай, выпей обезболивающего, а лучше шампанского, хватит хандрить.
Двести сорок пять.
Обещаю, я куплю себе новые платья, столько платьев, чтобы нужно было переодеваться по два за день, чтобы успеть выгулять все, выучу еще какой-нибудь язык и прочитаю еще больше книг, и перечитаю все те, которые отгрызла по диагонали так и не вникнув в суть, заведу ежедневник, в который буду писать все хорошее, что случилось за день и перестану жаловаться на жизнь, напишу книгу, чтобы оставить что-то в напоминание о себе тем, кто захочет обо мне не забывать и стану той, о которой забывать не захотят. Я когда-нибудь позвоню отцу и спрошу обо всем, пока не стало совсем поздно и он услышит, как я улыбаюсь уголками губ и может тогда, я облегченно вздохну и не просто пообещаю полюбить себя, а полюблю.
Триста шестьдесят семь.
Я мало знаю о любви, особенно о той, что в реальном мире, но, по-моему, если ты не занимался сексом под художественное чтение на Маяке Белля « Мое грустное лицо» ,то произносить вслух « я когда-то любил» нужно очень тихо и осторожно, слегла прикрыв глаза, иначе я не поверю, любовь нельзя описать, это лирика, ее не существует, но она во всем. Все, что есть в нашем мире есть любовь или ее острая нехватка. А мне достаточно или не хватает?
Четыреста двадцать.
Четыреста двадцать один.
Я снова не могу уснуть, как же хочу узнать о чем же думаешь ты.
